Данайцы - Страница 23

– Не курю.

Фигура удрученно вздохнула и поклацала чем-то железным.

Неподалеку от самолета стояла будка нашего эксклюзивного клозета. Дувший с той стороны ветер нес немыслимые ароматы яблочного дезодоранта.

– Так, выходит, это ты у нас космонавт? – спросил часовой.

Я не ответил.

Где-то за горизонтом прокатился тяжелый гром разрыва.

– А то – жена твоя?

– Кто?

– Красивая…

За горизонтом опять ударило.

– Что? – опомнился я.

– …Моя рядом с ней что лошадь. – С зевком и хрустом в суставах солдат потянул перед собой руки и вдруг замер: – Слушай, дернуть не хочешь?

– Чего?

– Держи.

Он сбросил мне на руки свой липкий тяжелый автомат и побежал к носу стоявшего неподалеку истребителя. Послышалось громыханье упавшей металлической крышки и тихая ругань. Плеснула и зажурчала жидкость.

Я поднес автомат к лицу и зачем-то понюхал его. На мгновенье мне показалось, что я сошел не с трапа самолета, а спрыгнул с плывущего корабля: тут, в двух шагах от моей постели, начиналась другая вселенная.

Хихикая, часовой прибежал обратно. В бережно отведенной руке у него была фляжка в облитом и еще сочившемся брезентовом чехле.

– Живем!

– Что это? – сказал я.

– Султыга.

– Что?

– Спирт с водой. Эмульсьон!

– А когда у тебя смена?

– К черту, – отмахнулся служивый. – В карты просрал.

Мы присели у слоноподобной стойки шасси.

– Ксанф, – неожиданно сказал часовой.

– Что?

– Зовут меня так. – Он загоготал. – Мамуля с папулей пошутили… Будем!

Мы выпили. «Эмульсьон» оказался на удивление чистым продуктом. На закуску Ксанф предложил огрызок сухаря. Я отказался – в самолете были бутерброды с ветчиной. Впрочем, через минуту я все-таки грыз сухарь. Ксанф рассказывал какую-то невероятную историю изнасилования. Я что-то возражал ему. Автомат лежал у меня на коленях. Потом Ксанф отодрал от автомата штык-нож и побежал в наш эксклюзивный клозет. Теперь было ясно, кто так щедро поливает там дезодорантом. Я еще подумал о Юлии: неужели всякий раз ей приходится идти мимо солдата?

Из самолета, с генеральской половины, слышались приглушенные голоса и звон посуды. Ветер свежел, на звезды наползала туча.

Вернувшись, Ксанф продолжил свою историю, которая постепенно преображалась в рассказ о боевых действиях. Правда, сутью этого рассказа все равно оставалось изнасилование. Если в какой-нибудь деревне гвардейцы обнаруживали после боя молодую женщину, то делали следующее: объясняли ей, как обращаться с гранатой – выдергивать чеку, держать рычаг и так далее, – затем вручали гранату и предлагали бросить в какие-нибудь развалины. Девушка бросала гранату, гремел взрыв, после чего ей вручали сразу две, с выдернутыми чеками – она была вынуждена держать их, не разжимая пальцев, – уводили в дом и насиловали.

– Приеду домой, – говорил Ксанф, – всю процедуру со своей повторю. Когда знаешь, что в любой момент можешь клочьями по стенам… это… это…

– А те женщины, – перебил я, – они взрывали себя?

– Не-а. Ты что? Одной даже пальцы кололи, чтоб разжать. Так-то: сказки все у них про честь. Вот если б нож – да, пырнула бы, сто процентов. А так она что думает? – если б ее просто хотели… того, то и без гранат трахнули бы. А тут у нее мозги начинают говняться. Не знаю, конечно, что там у нее в башке, но в девяносто девяти процентах удовольствие – обоюдоострое.

– Да ты психолог.

– Не я. – Ксанф потряс пустой фляжкой. – Война, сволочь. Мы у ней пациенты.

– Ну да, – вздохнул я. – Молоточком по колену…

– По колену, – согласился Ксанф. – По колену, по голове, клочьями по стенам. Вся психология. – Он не спеша поднялся. – Пойду, еще налью.

В эту минуту, выпустив нестройный хор голосов, распахнулся люк генеральского отсека. В проеме на уровне порога возникла искаженная судорогой бледная рожа генерала по кличке Лёлик. Его мутило. Осовелыми глазами, как в пропасть, он поглядел в темноту, ахнул и, обернувшись, позвал кого-то шепотом. Рядом с ним всплыла физиономия генерала по кличке Болик и тоже стала всматриваться в темноту. Стоит сказать, что Лёлик и Болик были закадычные друзья и абсолютные антиподы. Лёлик – раздражительный малорослый склочник, помешанный на высоких каблуках и высоких фуражках, Болик – смешливый толстяк, боготворивший приятеля за его связи и кипучую энергию. В общем, уравнение с двумя неизвестными.

– Когда, – прошептал в ужасе Лёлик, глядя вниз, – мы успели взлететь?

– Точно, – выдохнул Болик, подаваясь назад.

– Хоть бы трап убрали, сволочи…

Высунувшись из люка по грудь, Лёлик длинно, страшным сусличьим фальцетом заорал в темноту. Болик с азартом вторил ему. Затем они отцепили трап и сбросили его на бетонку. Лёлик долго и театрально стонал, пока наконец не проблевался и Болик не задраил люк.

– Гуляют господа генералы… – В голосе Ксанфа было осуждение. Он долго и задумчиво глядел на люк, сплюнул и сообщил мне безразличным тоном воспоминания: – А старшого моего сегодня в цинк запаяли… Вы когда улетаете-то?

– Завтра.

– Вот и он, наверное, с вами.

– Зачем? – удивился я. – Кто?

Ксанф, не ответив, опять направился к истребителю.

Потом мы опять пили.

Чувствуя на губах привкус машинного масла, я говорил какую-то ничтожную, спесивую чушь. Ксанф, хихикая, вторил. Прежде чем Юлия окликнула меня из самолета, он три или четыре раза спрашивал о ней: как она? то есть как в смысле постели? и – возмутительное дело – предлагал какой-то договор.