Данайцы - Страница 31

Возвратившись в кухню и сняв скафандр, я снова завернулся в свой промокший кокон из покрывал. Юлия успокаивала меня и объясняла устройство какого-то корабля. Я утвердительно кивал, пока не расслышал, о каком корабле речь. Замерев, минуту-другую я сопоставлял ее слова с тем, что видел в трубе, а затем нашел ее руки и, как нечто гадкое, оттолкнул от себя.

– …И ты – молчала?! – вскричал я таким страшным голосом, будто меня ткнули в нарыв. – Ты – опять молчала?!

Она ударилась о холодильник и схватилась за ушибленный локоть. Что-то загремело.

Я принялся разрывать и разбрасывать свои покрывала.

– …Да ты понимаешь, что это значит – американцы?! И что это значит – их корабль?! Дура!.. – Я продолжал с ненавистью дергать за концы покрывал, но усилия мои имели обратный эффект: я увязал в своем перекрученном коконе, точно в смирительной рубашке.

Внезапно я расхохотался и ударил ладонями по полу.

– Американцы! – закричал я. – Боже мой! Позаботились! Конечно!

– Да при чем тут – позаботились?! – выдохнула Юлия. – Я же показала тебе… Я думала, ты понял.

– Что – понял?! Что?! Скажи, что я должен был понять?!

– Там же чужая маркировка.

– А знаешь, что я понял? Что этот твой холодильник и что эти твои отмороженные американцы… что теперь-то мы здесь и сдохнем! Вот что я понял! И теперь ясно, почему ни одна наша станция не видит их и ни одна их станция не видит нас! Да какие же они к черту после этого американцы – партнеры! Кто сказал – американцы?.. Постой-ка, а – кислород? Скажи, какого черта было переть сюда столько кислорода? Не знаешь?!.. Знаешь! Ты все прекрасно знаешь! Все! В вакууме взорвется только то, что успеет соединиться с кислородом. И если взрыв будет до стыковки с этими чертовыми сосудами, нас – какая жалость! – разорвет на крупные куски, а не разнесет в пыль, как того требуют все мыслимые и немыслимые инструкции по уничтожению улик!

– Да зачем – взрывать? – выпалила Юлия.

– А по простому принципу: доверяй, но проверяй. Улики с обеих сторон уничтожаются в одно время и в мелкую пыль.

– Хорошо, но тогда где… – Голос ее прервался, она запрокинула голову. – Где там у них… – они? Почему там, у них – никого?

Ее вопрос застал меня врасплох. Не зная, что ответить, я поинтересовался, где моя одежда. Юлия подала мне трико и комбинезон и отвернулась.

– А ты сама смотрела?

– Да.

– Тогда, может быть, что и не было никого.

– В кабине у них там…

– Что?

– Манекены. Два манекена в скафандрах и в креслах.

– Погоди… – Мне опять послышалось какое-то громыханье.

Я приложил руки к стене. Стена едва ощутимо вибрировала. Это было похоже на вторичную вибрацию от электродвигателя холодильника.

– Слышишь? – спросил я.

Юлия болезненно выдохнула, задев локтем выступ мусоропровода.

Теперь я почувствовал, что не просто держу руки на стене, а упираюсь в нее, и увидел, как по белой двери холодильника ползет бурая капля.

– Мы движемся, – сказал я.

– Куда? – растерялась Юлия.

– Не дури.

Я подплыл к люку, и тут услышал, с каким четким звуком ноги мои ударяются о резиновую манжету люка и как со спины в затылок бьет крик Юлии. Никогда прежде я не слышал, чтобы она так кричала, и я хочу сказать ей, чтобы она замолчала, но по инерции меня уже прибивает к ней. Вместо того чтоб оттолкнуть, она крепко обнимает меня, и я вижу, как, просунувшись в люк, из-за прозрачного забрала шлема, словно из затвердевшего мыльного пузыря, пустыми глазами на нас глядит кукольное, лоснящееся лицо…

Я испытываю не страх, а неловкость – из-за того, что Юлия по-прежнему крепко держит меня. Отцеплять ее руки пред этим лоснящимся идолом представляется мне абсолютно невозможным действием. Будто нашкодившие дети, мы ждем не то окрика, не то улыбки, проходит секунда, другая, и затем, как в воду, кукольное лицо погружается в сумеречную глубину шлема, а шлем втягивается в проем люка.

Еще какое-то время мы не способны ни к движению, ни к размышлению. Мы зачарованно прислушиваемся к тому, как что-то, задевая за стены, волочится по санузлу и предбаннику. Эти звуки не просто доходят до нас – аккуратно, будто монетки со дна фонтана, мы выбираем их из порожней дыры люка. У Юлии дрожат руки, она отпускает меня. Первая мысль, которая приходит мне в голову после того как кукольный лик исчезает в люке, микроскопична и несерьезна: я думаю, а пялились бы мы сейчас на люк, если б те несколько мгновений, что были захвачены лицом, смотрели бы, скажем, в иллюминатор? И вообще, случилось бы то, что случилось, случись оно незаметно?

Спохватились мы как-то разом – я дернулся в направлении люка, Юлия поймала меня за плечо. Отцепив ее руку и не рассчитав толчка, я влетел в люк, как пушечное ядро.

Провожая стены взглядом постороннего – того, с кукольными чертами, – и различая звуки возни в стыковочном узле все отчетливей, я исполнялся какого-то мизерного, постыдного ликования. Мысль о том, что все это только что было видно кому-то еще, кроме нас с Юлией, и тем самым навсегда, необратимо как бы помечено им – и эти полуоткрытые ниши, и эти замызганные таблички на них, и эти плавающие, будто в банке, окровавленные ошметья салфеток, – приводила меня в восторг.

В стыковочном узле, уже порядком промороженном, полном снежной взвеси, кукольный безуспешно пытался отворить люк секции №1. «Там ничего нет, во вторую, американцы во второй!» – хотел сказать я, но, как всегда замешкав со своим английским, увидел, что люк первой, куда он ломится, собственно-то, открыт. И тот же час, как в подтверждение моей невозможной догадки, заторопился протяжный, гнусный скрип поддавшихся петель. Затаив дыхание, я следил за расширяющейся пастью люка и за тем, как открывается в ней желтое жерло переходной камеры.