Данайцы - Страница 45

Потом из спальни показалась Юлия. Зайдя в кухню, она тоже выпила воды. От нее шел теплый, сытый запах постели. Я отодвинулся от стола. Она спросила, куда я выходил ночью. Я ответил, что никуда. Она взяла что-то из аптечки и ушла.

Потом, закрывшись в кабинете, я снова валялся на софе. Мысли мои, по инерции еще ползавшие вокруг дома, съезжали в какую-то вязкую, расплывшуюся пропасть. Я думал о своем прошлом и думал, что, пожалуй, еще совсем недавно оно представлялось мне величиной незыблемой. Совсем недавно это был пантеон, комфортабельное вместилище моего опыта. Однако я оказался в нем вероломным посетителем, я разрушил его, и там, где прежде возносились мраморные алтари, сегодня простирались мутные, беспокойные воды воспоминаний. Да, впрочем, откуда эта страсть к монументальным аллегориям? И что, если пантеоном я только пытаюсь маскировать бетонные подземелья совести, те самые пространства, где единственно и можно пристроить всю эту ежедневную, еженощную грязь?

***

После завтрака Юлия предложила мне прогуляться к морю.

Я спросил ее:

– Что?

Поджав губы, она смерила взглядом мою тарелку, молча оделась и хлопнула дверью.

– Ханжа, – прошептал я ей вслед, встал и принялся расхаживать по дому и повторять вслух и про себя: – Ханжа. Ханжа!

Я заглядывал за шкафы, двигал стульями, пролистывал попадавшиеся на глаза книги и даже недолго сидел у включенного телевизора, но злость, загоревшаяся во мне с этой выходкой Юлии, без труда выжигала любые укрытия, в которых я пробовал прийти в себя. В баре гостиной я обнаружил запечатанную бутылку водки, долго и очарованно смотрел на нее, но с треском захлопнул дверцу и тоже вышел из дома.

На крыльце я замер и выпрямился – навстречу мне от бельведера, комкая газету в одной руке и рассматривая кусок кирпича в другой, в ржавом блестящем макинтоше семенила тетушка Ундина. Лицо ее, наполовину скрытое, сплющенное с боков капюшоном, потешно морщилось, как если бы вид кирпича вызывал в ней неудержимое веселье или она готовилась чихнуть. Не зная, что делать, я громко поздоровался с ней. Она не услышала меня. И только в ту секунду, когда она встала передо мной и лицо ее прорезалось по уши из мокрых обочин капюшона, когда я увидел ее прилипшие ко лбу волосы и дрожавшие в зыбких орбитах близорукие глаза, я понял, что морщится она не от веселья, а от бешенства.

Шел холодный дождь. Я чувствовал, что от сеявшейся под козырек водяной пыли у меня намокает лоб, но почему-то не смел утереться. Закусив улыбку, как напроказивший школьник, я смотрел в землю. Где-то неподалеку галдели чайки, стучала в желобе вода. Наконец тетушка Ундина бросила газету и кирпич, грозно, по-совиному ухнула, оттолкнула меня, спустилась по крыльцу и ударила дверью. Первой мыслью моей было идти искать Юлию, но я вытер лоб, поглядел, как разламывается на земле скомканный газетный лист, и возвратился в дом.

– …что ж это такое, что ж это такое… – причитала тетушка Ундина, переходя из комнаты в комнату и гремя плащом.

Причитания ее сваливались бессильными ругательствами, она потрясала раскрытыми ладонями, точно ходила по пепелищу. С мяуканьем ее преследовал кот. Я что-то втолковывал ей, но до тех пор пока не обошла все закоулки дома и не собрала полные руки какого-то бумажного хлама, она не слышала и не видела меня. А затем, отбрыкиваясь от кота, ясным и злым голосом заговорила о том, как подло с ней поступили, как ловко ее надули и как на склоне лет она должна терпеть неслыханные лишения. Я спросил, кто надул ее. Она ответила:

– Вы не должны были возвращаться сюда!

Я поинтересовался, откуда ей это известно, на что она, спохватившись, вновь ударилась в причитанья. Махнув рукой, я пошел в ванную, чтобы промокнуть лицо, но тетушка Ундина вцепилась мне в куртку и закричала, что я не смею распоряжаться в доме и чтобы выметался вон. Я увидел ее выпученные, в черно-синих прожилках, как в трещинах, совершенно обезумевшие глаза. Подхватив куртку за борт, я рванул ее на себя, отчего тетушка Ундина с грохотом села на пол. Было слышно, как в карманах у нее звякнули ключи. Удар, видимо, слегка контузил ее. Она отползла к стене и испуганно глядела на меня. Бумажный хлам обсыпал ей плащ и голову.

Плюнув, я зашел в ванную, но, вместо того чтоб вытереть лицо, пустил воду и стал зачем-то намыливать руки. Меня трясло. Со зверским выражением, ощерившись, я глядел на себя в зеркало и чертыхался в нос. Я ждал, что тетушка Ундина уберется из дома, что вот-вот в прихожей щелкнет замок, после чего можно будет вернуться в гостиную и взять бутылку водки, – в общем, наивно и пошло замечтался, и увидел, что уже не намыливаю рук и не скалю зубы, а набираю пригоршнями воду и зачем-то поливаю края ванны.

Разумеется, тетушка Ундина и не думала никуда уходить. Сидя в гостиной, подогнутым мизинцем она проминала углы глаз.

Я опять спросил ее:

– Кто вам сказал, что мы не вернемся сюда?

Дождь в эту минуту вдруг припустил ливмя. Стало шумно и темно. В помутневших окнах затрещала вода. Кот, сидевший на диване, запрыгнул на подоконник и заинтересованно взглянул во двор.

Я почувствовал, что с рук моих течет, вытер их о штаны, и хотел уже идти из комнаты, как тетушка Ундина подалась на спину, запустила ладонь в недра макинтоша и, точно в сундуке, принялась сосредоточенно шарить в нем. Я решил, что она собирается что-то показать мне. В карманах ее опять позвякивали ключи. Наконец, мстительно просияв, она извлекла просторнейший носовой платок, скатав, аккуратно прижала его к лицу и оглушительно высморкалась. При этом, не то извиняясь, не то наблюдая мою реакцию, она коротко вскидывала на меня глаза, и я подумал, что, скорее всего, она не столь близорука, как кажется.